Три глотка истины
или
Божественная Комедия Александра Ландышфуки
или
Божественная Комедия Александра Ландышфуки
Автор: KoriTora
Бета: нет
Пейринг: Ставрас/Шельм подразумевается
Рейтинг: нет
Права: Все права у Небо в глазах ангела
Жанр: ангст, романс, флафф, шиза, сюр
Размер: э... затрудняюсь, но не мини ))
Статус: закончен
Тайминг: "Танцы на стекле", Шельм болеет.
Предупреждения: АУ, полный АУ
От автора: А вот кому травы? Густой и колосящейся травы... )))
Нет, серьезно, я уже в невменяемом состоянии это дописывала, так что концовка смазана - звиняйте.
От автора 2: Если претит АУ и сюр, представьте, что Шельму это все только приснилось.
ЧитатьИх трое. Они сидят в темноте, и только свет трех лун в трех разных фазах делает силуэты различимыми в ночи, но силуэты их похожи друг на друга словно тройная тень одной фигуры.
У каждого из них в руках по чаше.
И первый пьет вино - хмельное, молодое, пьет и пьянеет, и через минуту, вновь трезвый, начинает следующую чарку.
Второй пьет воду с гор, холодную, звенящую во тьме ледяной крошкой. Выпив до капли, опускает чашу в ручей, бегущей возле его ног и снова пьет.
Третий глотает собственные слезы, в плошке его плещется горькое лекарство.
- Пустите, - шепчет он.
- Да брось, - смеется Первый, - забудешь ты о нем уже к весне, вот честно-честно!
- Да пойми же, не могу я! Хочу к нему!
- Желания бывают очень, очень опасны, - тихо произносит тогда Второй, - это желание может тебя убить.
- Мне все равно!
- А кто тебя спросил? - хмыкает Первый.
- То есть как?
- А вот как!
- Это твой долг, - ответствует Второй. - ты призван, чтобы встать над и пред ними, и защищать их всех. И если ты сейчас отвергнешь это существо, чуждое и тебе, и твоей сущности, другим не нужно будет проходить сквозь ту же боль.
- Боль длилась уже долго - этот мир тоже сначала отвергал чужое, но нас же приняли, нет разве? И ведь ты же сам пожелал придти сюда!
- Ага! Ему и хочется, и колется, - хихикнув, подначивает Первый, и лукаво глядит на месяц молодой луны. - А впрочем, не бойся, бедолага - скоро уже станет полегче. Ты сиди, хлебай свою настойку, говорят, от дел сердечных ландыш помогает.
- Но он... я ему нужен...
- Разве так? Но он тебя оставил, - шепчет тихо Второй и из глаз Третьего текут горькие слезы, и капают в луну, купающуюся в его чаше с лекарством.
- Нет, он не бросил меня, он просто надеется найти...
- Так далеко? Довольно было заглянуть в твое сердечко, бедный, бедный влюбленный мальчик. Все бы снял твой ландыш. Но он не понимает твоей сути.
Первый заливисто смеется, вино плещет в свете трех лун текучим янтарем:
- Эй, Ларва, ты обижен? Быть не может! Ну да, конечно, ты такой великий, прекрасный, редкий, судьбоносный, а тебя, красавца, не принимают без того чтоб переделать!
- Я не обижен, Арлекин. Разгневан и...
- "И" - что? Ревнуешь?
- Что?
- Ну, наш малыш готов никогда больше нас не надевать, если мы не вернем ему его старого ящера. Ревнуешь... А ты что замер, пей настойку, Ландыш. Чтобы сердечко так не колотилось... Давай, за твоего чешуекрылого! - и Арлекин задорно салютует ему чашей, и опрокидывает в себя все вино до капли.
Ландыш задумчиво касается губами края своей собственной плошки, машинально делает несколько глотков.
- Мне нужно возвращаться, - и морщится, - горечь какая.
- Что ж, иди, - вздыхает Ларва, - мы тебя не держим.
- Ну да, что сделано, то сделано, - внезапно грустнеет Арлекин, - теперь иди. А горько - это ничего, малыш, не страшно. Любовь, как говорится, сладкий яд, вот и лекарство нужно от нее как можно горше...
- Что?! - чаша с лекарством летит на землю, Ландыш вскакивает на ноги, - что ты сейчас сказал мне, маска?
- Что тебя, мой милый, никто не спросит, - откликается коварный Полишенель. - Да ты не услыхал. Не бойся, все теперь будет нормально. Очнешься... ты ведь, милый, умирал...
- А Ставрас?
- Ничего с ним не случится.
- Не бойся за него, - ровно втекает голос Вольто в их разговор, - Он, может, поскучает, но вынужден будет смириться. Он признает, что твоя жизнь ценнее вашей связи. И то, что ты его разлюбишь... Он и сам не слишком-то в тебе нуждался, как ты помнишь.
- Это неправда, - шепчет Ландыш, опускаясь обратно наземь, - он меня запечатлил.
- Он не нуждался ни в твоей любви - вспомни, как долго он отталкивал тебя, пока не уступил, устав бороться, ни в твоей преданности - разве не он сам твердил тебе о том, чтобы ты выбрал какую-нибудь девушку по сердцу и зачал с ней ребенка?..
- Кстати, друг, о девушках, - вступает Арлекин, и панибратски обнимает Ландыша за плечи, - есть у меня одна красотка на примете...
- Я же сказал, - у Ландыша в глазах нет больше слез, в них только страх и ярость, - что я люблю его, и мне никто не нужен...
- Любишь? - насмешливо тянет Полишинель, - уверен?
- Уверен!
- Ты уже его забыл!
- Какая...
- Как его зовут? - голос у Ларвы прозрачный и печальный как вода, которую он пьет.
- Ставрас, - не понимая, зачем маскам потребовалось знать то, что им, кажется, и так вполне известно, негромко отвечает Ландыш, не осознавая, как ласково звучит в его устах простое имя, как особенно он тянет первую гласную, привычно наслаждаясь родным звучанием.
- Это всего лишь кличка. Ты можешь вспомнить его имя?
- Имя... Да бросьте, там белиберда такая... - Ландыш растерян, он же знал, он помнил...
- Ты втихаря его разучивал, дружище, - фыркает Арлекин, - а потом долго учился без запинок говорить. И что, просто вот так вот взял, и позабыл?
- Не понимаю... как...
- Ты масочник! - с холодным гневом произносит Вольто. - и будешь подчиняться своим маскам! Забудешь все, что повелят тебе забыть! Ты не сумеешь изменить свою судьбу, и ни один из...
- Вот в чем дело, - вскрикивает Ландыш, - перед драконами судьба бессильна, да? А судьба масочника - это его маска, у нас даже в пословицах... То есть драконы подрывают твою власть, ведь все запечатленные свободны! Ты просто хочешь власти, Ларва!
- Нет, - вздыхает Ларва, - Я хочу спасти вас. Запечатленные с драконами выходят из иерархии, ты разве же не понял? Все, все будет разрушено, когда станет понятно, что для вас драконы...
- Если запечатление дает свободу, значит, я тоже не обязан подчиняться?
- Я в силах этого не допустить.
- Возможно. Но если ты расторгнешь мою связь со Ставрасом, я просто откажусь от тебя, Вольто!
- Приду к другому, только и всего.
- Ты думаешь, мир впустит тебя снова?
Они вскочили на ноги, застыли, пристально смотрят друг на друга, словно глядясь в гладь зеркала, а луны в черном небе высвечивают одинаковые лица. У них один и тот же облик на двоих - облик мальчишки с тяжким взглядом старика.
- Ну, это уже скучно! - Арлекин не впечатлен ни взглядами, ни важным разговором, - Нашла коса на камень. Ничего у тебя так не выйдет, Ларва.
- Ты учить меня собрался, Арлекин?
Вольто опять садится к своему ручью.
- Конечно! - восторженно кивает Арлекин, часто, усиленно, забавно, как болванчик, - Кто ж еще тебя поучит уму-то разуму?
- Дурак... - вздыхает тот.
- А то! Нет, я конечно, этикету не обучен, но толку-то от этих вежливых твоих? Коломбина в реверансе присядет, Скарамучча под козырек возьмет, Изабо мягко пожурит - ты даже не услышишь, Чума вздохнет, Бригелло даже не вздохнет, скорее ухмыльнется, Панталоне...
- Хватит.
- Ну, в общем, все будут при деле, как обычно. И только, я, дурак и простофиля, скажу тебе правду в лицо... эээ, в маску! А у дурака что на уме, то и на языке, как это говорится, так что цени, мой дорогой, цени...
Вольто глядит на отражения трех лун в чаше с водой, а Арлекин болтает. Ландыш о чем-то думает, сжимая в отчаянии кулаки.
- Дитя, - мягко зовет расстроенный им Ларва, - не будь врагом для своего народа. Он будет счастлив - ты уже довольно для него сделал, наконец, расшевелив его состарившуюся прежде сроков душу. Теперь он не откажется от жизни и любви - но вместе вам не быть. Пусти его. Ты будешь счастлив без него - ты наше любимое дитя и мы сумеем дать тебе счастье. Ведь, если подумать, то и драконом ты обязан Арлекину.
- А я при чем, чуть что, так "Арлекин"?!
- Чьей глупой шуткой был тот слух об их любовной связи?
- Ну-у-у...
- Хорошая идея.
- Правда что ли? Спасибо, Ларвыч! - приосанивается польщенный Арлекин.
- Но изжила себя.
- Как "изжила"? - осведомляется как струнка напряженный, неугомонный Ландыш.
- А как в сказках, - хихикает зловеще Арлекин, - вы встретились, влюбились, выиграли войну, преодолели жизненные трудности, ну, в общем, сделали все то, чего от вас хотели, поженились - ну вот и хватит с вас уже, финита, господа, спектакль окончен.
- Какой спектакль, это наша жизнь!
- Мы маски, или кто, по-твоему, милый? Для нас весь мир - театр, а люди...
- Арлекин.
- Да, несравненный повелитель?
- Хватит злиться. Я готов выслушать, что ты мне предлагаешь.
И Арлекин заливисто смеется:
- Я предлагаю, дорогой, пари!
* * *
В аптеке тихо. Здесь всегда теперь невыносимо тихо. Алекс бредит.
Неясные обрывки слов слетают с губ, он просит, умоляет, приказывает, требует, вновь молит - не разлучать, не отнимать, пустить...
- Ставрас, не надо, Ставрас!
Он плачет, шепчет и кричит, просит вернуться, вернуться, не бросать, не отступать...
У Макилюня сердце рвется слушать.
- Ставрас, Ставрасей... Ставр...
Имя на все лады, порой немыслимым образом искалеченное, но, в конце концов, всегда одно и то же.
Палач поит мальчишку еле теплой, горькой как слезы брошенной возлюбленной, настойкой на листьях ландыша. Тотемные цветы всегда были лучшим лекарством для носящих маску. От Ландыша Шельм просыпается на миг.
- Дурак, - говорит он, глядя в окно.
Голос почти неслышный, слабый и осипший.
- Кто?
- Ставрас, кто еще. Зачем ушел, дурак... не возвращался?
- Нет... да и ты почувствовал бы.
- Да.
- Что-нибудь хочешь? - спрашивает Мак.
У Шельма странный взгляд, еле приметно выблескивающий из-под ресниц.
- Не помню. - он смотрит на закатные лучи, - такие красные, - шепчет он тихо перед тем как окунуться в сон и бред. И все же восклицает напоследок, словно о чем-то вспомнив - Гиня! Гиня!
Гиацинтмилш является примерно через час.
О чем могут всю ночь беседовать Палач, давно забывший ветреную юность, и легкомысленная Коломбина? О драконах. Причем всю ночь, причем, не замолкая. И прерываясь лишь на то, чтобы поправить подушки мечущегося в жару больного Вольто.
- Нет, все же Бом, это очень удобно, - в сердцах вздыхает Макилюнь. - Я как-то умудрился оговориться...
Гиацинт внезапно становится очень серьезным. То есть он пытается быть хоть чуть-чуть серьезным, но уголки губ у него предательски дрожат.
Мак усмехается:
- Эр два часа на меня дулся, представляешь?
- Молоденький, - все-таки улыбается на это красноволосый кукольник, - а Бом как раз сейчас и перестал довольствоваться своим именем. Нет, раньше его, по-моему, даже немного забавляло, что у него особенное, а теперь он думает, что все эти чего-то-там-то-тампы - это очень круто, а он обижен жизнью не про что. Просто не представляю, как ему теперь скажу, что сам просил Шельма подсократить...
- Ну, может быть, ему тогда понравится, если уж нравится тебе.
- Ну, может быть...
Они пьют крепкий сидр - осень в этот год была щедра на яблоки. Гиня, уставший за день, захмелел, но проявляется это лишь в беззаботном смехе и милой чепухе вместо беседы. Димитрий вымотался. Он переживает за Алекса, а Алексу все хуже. Дело не в Вольто, - думает Димитрий, - не в том что клан может утратить Вольто. Просто этот мальчишка должен жить.
- И все-таки, зачем так извращаться? - тем временем щебечет Коломбина, - нет, понимаю, нашему именователю и самому крупно не повезло. - он ухмыляется, - ты слышал бы как Шельм тайком учился произносить этот кошмар. На все лады, и по слогам, и чуть не нараспев. По-моему, даже я помню. Как же это... Ставрасре... нет, там еще слог между... погоди...
Димитрий не вслушивается, и потому не сразу понимает, о чем рассказывает Шлим. А Шлиму тоскливо, волком бы завыть, глядеть на бледного мальчишку на постели, и он куражится, как бы куражился сам Шельм. И, вроде понимает, что не стоит зря поминать при спящем имя Радужного, только, что-то как тянет за язык - как будто, если произнести имя дракона, мальчик поднимется здоровый и веселый. Словно имя может подействовать как заклинание какое. Только хмельной язык не вяжет лыка:
- Ставрасегул... Ставрасейригулви... тьфу, пропасть... Ставрас...
Димитрий, вдруг очнувшись от раздумий, распахивает в ужасе глаза - мальчишка только вечером метался, вот так же извращая то же имя.
- Ставрасрегвитель... ерунда какая! - с Гиацинтмилшем что-то странное творится, он сам не понимает, для чего он так хочет сказать вслух это имя, что не дает ему произнести его.
В глазах - внезапно трезвых - Коломбины страх, почти паника...
- Разбудишь, - осаждает его Палач...
И тут же третий, ясный и твердый голос произносит, тянет, напевно, нежно, ласково:
- Ставрасейрегултирвилль его зовут.
Мужчины оглядываются. Сев на своей постели, Шельм Ландышфуки счастливо смеется. Он весь растрепан, лихорадочный румянец окрашивает его щеки. А потом он валится без чувств.
- Ну, я пойду... - тянет негромко Гиацинт.
- Иди, - Палач кидает на него яростный взгляд, однако же, без возражений отпускает. И отправляется поить больного новой чаркой целительной настойки.
* * *
- Его имя...
- Да слышал, слышал я, не надо так кричать! - Арлекин морщится, демонстративно прочищая ухо кончиком мизинца, - ну надо было так ребенка обозвать.
- Мои слова, - с ухмылкой подтверждает Ландыш.
- Вовсе нет! - маска пафосно тычет себя в грудь, - это мои, мои слова, мой афоризм, и вообще...
- На афоризм, - Ландыш с насмешкой поднимает бровь, - это никак не тянет,
- Ах, какой ты самокритичный, мой дружочек, просто слов нет, - у Арлекина настроение развлечься.
Но Ландыш развлекаться не желает:
- Где Вольто?
- Ларва? У него дела. Претензии у него к некой Коломбине. Смекаешь, дорогой?
- Я вспомнил сам!
- Конечно сам, если бы он просто произнес, не было бы никакой интриги, как считаешь? А так он тебе подсказал всего лишь. Очень изрядно, между прочим, подсказал.
- Да, но я вспомнил!
- Это ничего не значит, - холодно произносит Вольто, обретаясь внезапно за его спиной сидящим возле своего ручья на камне.
- Что с Гиацинтом?
- Масочник? Мне нет до него дела. А с Коломбиной я поговорил.
- Поговорил, - фыркает тихо Арлекин, - конечно. Она повисла у него на шее и щедро поцелуй за поцелуем, за клятвой клятву расточала...
- Я слышу, Арлекин.
- Не может быть! А я боялся, что твой слух утерян точно так же как чувство юмора. Это все возраст, Лавра.
- Вряд ли, - вздыхает тот, - тогда бы оставалась вероятность, что ты однажды повзрослеешь. - и переключает свое внимание на Ландыша. - Я лишил тебя большей части твоей памяти о нем. Если ты прав, и связь с драконом делает тебя свободным от твоей собственной маски, ты смог бы вспомнить. Но ты, как настоящий Арлекин, решил, что можешь жульничать, и просто велел явиться Коломбине, знавшей как звучит полностью имя твоего дракона. И в чем же остается смысл спора?
- А я не вижу смысла в споре, Вольто, - спокойно отвечает ему Ландыш,- ты хочешь принудить меня к выбору между тобой и им, между людьми драконов и людьми Маски. Так или иначе, ты требуешь, чтобы я отказался от себя, отрезал часть своей души, живую, кровоточащую. А я не собираюсь.
- С чего вдруг? - как-то тускло спрашивает Вольто. Голос его звучит во мгле как свет дальней звезды - вроде, и есть, и ярок, однако же, не разгоняет тьму,- Ты отрицал меня с тех пор как стал моим, ты называл меня своим проклятым даром. Ты вдруг стал дорожить мной? Отчего же?
Ландыш молчит, забыв, как следует дышать. Горло внезапно перехватывает. Маска, древняя маска, самая желанная, благословение его народа, почти плачет, напоминая как он ненавидел ее и самое себя совсем недавно.
- Я был ребенком и мне было больно, - пытается он оправдаться, понимая, как мелочны его слова, - я отвергал все то, что было связано с тем...
- Я ведь спас тебя, - Ларва, и сам сейчас похожий на ребенка, печального четырнадцатилетнего мальчишку, вдруг вскидывает голову. В глазах у него слезы, на губах жалобная улыбка, - я пытался спасти твою сестру, но ты был юн, и это не было моей ошибкой, так за что же... впрочем, не важно. Я смирился, мальчик. Совет назначен, мой народ спасен. Ты выбрал своего дракона, я тебе не нужен, ну так скажи об этом прямо! Ты можешь отказаться от меня - это ведь то, чем ты грозил мне накануне? Я отпускаю тебя - позабудь про Вольто, пусть остается с тобой верный Арлекин, а ты иди вслед за своим драконом!
Ландыш, по мере речи Вольто подошедший, и опустившийся подле него на серый мелкий песок, несмело прикасается к его мягким голубым локонам, и гладит. И маска плачет, прижимаясь к масочнику.
- Ларва, - Ландыш тихонько шепчет в розовое ушко, вдыхая запах морской соли, книжной пыли и сотен разных пряностей, - я правда не собирался от тебя отказываться, Ларва. Мне это в страшном сне бы не приснилось. Я часть тебя, и ты часть моей сути, и если ты решил, что я желаю поставить Ставраса на твое место... Ларва, ведь он не видит... он тебя не видит. - Ландыш и сам вдруг начинает плакать, вспомнив о наболевшем, - он не понимает, что я - это и ты, и Арлекин, и Ландыш, каким был без вас когда-то. Как бы я не пытался слиться с ним, он все равно глядит со стороны. Но даже так, он видит Шельма Ландышфуки, безумного из-за Полишенеля, и чистого как Вольто, и он любит это создание, которое он видит. Если тебя не будет со мной, Вольто...
- Он все равно будет тебя любить, - по-детски всхлипывает Ларва.
- Ты уверен? А я его?
- Что?!
Лавра откидывается назад и запрокидывает голову. В потемках ему не дашь и десяти сейчас. Детское личико блестит от слезной влаги. Длинные голубые ресницы слиплись трогательными стрелочками, а взгляд - яростный и почти испуганный, заставляет Ландыша ласково улыбнуться.
Тьма, понимает он вдруг, стала не такой уж плотной. Не зря он вспоминал сейчас о звездах - те и вправду светят на темно-синем небе, а у горизонта оно уже светлеет понемногу...
- Что, - растеряв свой грозный вид, опять спрашивает у него Вольто, - что ты хочешь сказать, дитя?
Он на глазах взрослеет. Все еще кажется моложе Ландыша, но так же доверчиво жмется к нему как младший брат, соскучившейся после длительной разлуки.
- Хочу сказать: ты тоже его любишь, - негромко отвечает Ландыш. - Это ведь именно ты помог мне оживить драконьи яйца. И ты привел меня к курганам, помог проникнуть в его сердце и утешить, - и верно, ведь кому, как ни тебе, знать боль того, кто вынужден любить, беречь, терять бесчисленные поколения своих детей... Ты его любишь, Ларва. Ты понимаешь его, как никто другой.
Вольто смущенно отстраняется, несильно отталкивает Ландыша. Склонившись к ручью, зачерпывает воду ладонями и умывается, потом оглядывается в поисках чарки.
- Вот, - Арлекин протягивает хрупкую чашу из прозрачного стекла. Кивнув в знак благодарности, тот пьет чистую воду из ручья, пьет жадно, безотрывно. Видя это, Ландыш безотчетно облизывает губы.
- Наревелись, - хихикает, заметив, Арлекин, - всю воду выплакали, будем восполнять, - и отдает ему вторую чашу, из олова, с затейливым узором. Ландыш кивает, пьет, и начинает кашлять на третьем же глотке - в чаше вино, сначала показавшееся сладким, потом ставшее терпким, и в итоге, обжегшее гортань как добрый уксус.
- Такова плата, - подтверждает Арлекин. - И такова любовь: сначала жажда делает ее невыразимо сладкой, потом ты различаешь ее вкус, и наконец, в итоге, ты вынужден глотать ее не морщась, хотя не понимаешь, почему.
- Что это было? - хрипит Ландыш.
Арлекин с усмешкой кивает Ландышу на Ларву.
- Знай, я не откажусь от своих слов, - печально, но твердо отвечает вместо Арлекина вновь повзрослевший, успокоившийся Вольто. - Хоть у меня теперь другие цели. Я отнимаю у тебя власть Ларвы, Ландыш.
Тот задыхается, потом кивает. Хочет что-то сказать, но Вольто продолжает:
- Когда захочешь, я вернусь к тебе, тебе довольно будет пожелать. У меня несколько причин так поступать: одна из них, - он запинается, вздыхает. - Мне нужно отстраниться от тебя. Подумать. Вспомнить все, что я забыл, излишне погрузившись в этот мир. Ты прав, я полюбил его, пожалуй...
Он смотрит на светлеющее небо и добавляет:
- И, кроме того, я должен видеть подтверждение, дитя. Так ли сильна ваша связь, как ты утверждаешь? Ты больше не сумеешь позвать маску, чтобы напомнила тебе его лицо, ты должен вспомнить его сам и только сам.
- Его лицо? - ахнув, в отчаянии шепчет Ландыш.
Он не помнит. Он позабыл черты, в которые он столько раз вглядывался, отдыхая от любви, которые ласкал подушечками пальцев, чуткими, как у всех марионеточников. Он не помнит ни этих прикосновений, ни всех мелких примет, которые копил, как скупердяй копил у себя в сердце. Он не помнит - какого цвета у него глаза? Какие волосы? Есть ли морщинки возле рта, есть ли веснушки? Хмурится он, сердясь, щурится ли, задумавшись? Не помнит...
Ландыш сгибается, склоняется все ниже, к серому влажному песку, скрывая боль. У него отняли весь мир - одно лицо.
- Какая чушь, - смеется Арлекин, - он может расспросить кого угодно, не обязательно рядом потребуются маски!
- Он даже не очнется, - шепчет Вольто. - Он без моей поддержки заболеет еще сильнее и не сможет расспросить.
Ландыш уже не слышит, Ландыш уже стонет и мечется в жару в своей постели.
* * *
Александр действительно умирает - теперь это поняли уже все. Макилюнь перестал спать совсем, только Эр иногда уговаривает его лечь ненадолго, но каждый раз сон не идет, а лезут мысли, лезут как нечисть во все щели дома - мысли о масочниках и драконах, о войне, бессмысленной и беспощадной, такой долгой, что кажется - она была всегда. О шансе, данном миром и о шансе, который, очевидно, упустили.
Откуда эти мысли, Мак не знает.
Ведь все же хорошо - устроен Драконарий, детишки - ласковые паиньки, хотя не упускают шанса показать, что могут быть другими, но их любят, их уже любят, этих маленьких детей... И все же что-то где-то надломилось.
Димитрий думает об Александре - и драконе, оставившем его здесь умирать. Мак думает о липовой аллее и ландышах, и озорной улыбке, застывшей на безжизненном лице.
Он думает - нет ничего страшнее, чем умереть без своего дракона. И ему жутко думать так, поскольку...
Что-то сломалось. Эр все дальше, дальше... Прошло первое счастье единения, теперь им почти тягостно вдвоем. Эр неуемный, юный, чуть наивный, прекрасный в своей непосредственности мальчик... дракон. Дракон, ну сколько можно забывать. Хотя, не то чтобы Палач об этом забывал. Напротив - чувствовал необычайно остро. Родной до каждой бронзовой чешуйки Эр внезапно стал ощущаться чем-то инородным. Димитрий хочет разобраться - и не может, хочет вернуть прежнее счастье - и не смеет, боясь приблизиться, обидеть, оскорбить. Эр списывает его резкость в выражениях на страх за Алекса, но сам Димитрий знает - дело не в этом.
Умирает Вольто. Вольто, рождение которого дало им возможность влиться в этот мир, символ союза. Палач помнит, что думал Ставрас, древний Радужный - что это связь Эра и Димитрия дала родится Вольто. Но Палач считает по-другому.
А Вольто умирает, покинутый своим драконом.
- Маски! - молится Мак, - не разлучайте нас!
К постели Шельма ходят просто так. Сначала Макилюнь не допускал их, но вскоре перестал сопротивляться.
Хотелось верить, что мальчишка слышит те глупости, которые несет троица юных масочников - детки бесстыже забираются в постель и обнимают голубого Арлекина, Мята нашептывает что-то о проказах, которые чинит в Драконьем доме, мальчишки травят байки о своей веселой жизни в Семинарии и клане, потом рассказывают новости, которых немало знает Вольф, и городские сплетни, в курсе которых всегда был и будет Тай.
Еще приходит Гиацинт, приводит Бома. Правда, в последний раз пришел один - Палач с нескольких слов дежурных отговорок понял, что Филактет теряет связь со своим чудом. Взгляд удивительно красивых глаз их Коломбины был полон подлинным отчаянием. Мак не был уверен, приходил ли Коломбина именно к Шельму, чтобы побыть с ним, или чтобы просто побыть наедине с самим собой, пока, однажды заглянув к ним, не увидел, как бережно кукольник держит руку парня - и с тех пор радовался всем его визитам.
Ну а сегодня, в довершении всего явился собственной персоной Тюльпанмилш.
Старейшина хотел проведать деток, вот только сам едва на них взглянул, почти немедля поспешив к порталу, что вел в Драконью аптеку. Все масочники увязались вслед за ним.
Детки тихо сидели на полу вокруг кровати больного, Мята вновь забралась под бок к шуту, а тот спал, время от времени неразборчиво бормоча что-то про память слаще уксуса и веру острей драконьих Скал... "Не отпускай, если не можешь бросить". Никто уже не вслушивался в это, уже на второй месяц перестали. Гиацинтмилш не проронил ни слова, лишь крепко обнимал племянника. Тарталья зачем-то читал вслух из своей книги, описывая им строение дракона.
Димитрий попросил Вольфа помочь, подержать голову шуту, и напоил его теплым вином, сладким, домашним, немного терпким, но удачно скрывающим своим прекрасным вкусом горькое послевкусие лечебных трав из сада. Он все еще пытался - ради всех.
- Размах крыльев взрослого бронзового может достигать...
Ставрас лежал на поляне, расправив огромные крылья, время от времени лениво взмахивая ими. Шельм протирал тонкие, удивительно красиво просвечивающие на солнце перепонки своей рубашкой - магией сушить их было, как оказалось, очень вредно.
Шут занимался своим делом, мирно мурлыча под нос что-то из любовных песенок масочников, что, он сам не помнил. "Дитя, не вздумай" или что-то вроде. Ставрас блаженствовал, время от времени курлыча от удовольствия, причем страшно стеснялся, а вот у Шельма сердце заходилось от нежности.
- Не стоило лететь нам все-таки в грозу, - заметил он, но Ставрас не ответил.
- Перепонки тонки и не покрыты чешуей, что позволяет крыльям с легкостью ловить воздушные потоки. В тоже время, трение воздуха способно повредить нежную кожу, что приводит к коркам и шелушению, и даже более серьезным последствиям. Особенно опасно это для влажных крыльев, в результате драконы рода бронзовых строжайше остерегаются летать в грозу и дождь.
Шельм смазывает кожу перепонок маслом, лавандовым, тем самым... этот запах невольно заставляет вспыхнуть щеки. Шут в раздражении роняет тряпку наземь и начинает втирать голыми руками - ладони масочника, сильные, умелые, искусно подгоняют кровоток. Дракон мурлычет глубже, почти стонет, и в этом стоне Шельм вдруг слышит его голос, но не драконий - человеческий, глубокий, низкий, любимый, обожаемый... Он шепчет, почти не слыша:
- У тебя здесь кожа такая нежная, почти как человечья. По-моему, это родимое пятно я видел на твоей лопатке...
- У драконов, - смеется Ставрас, - нет родимых пятен.
Шельм улыбается, склоняется, целует свое открытие:
- Это потому что они закрыты чешуей. На крыльях - есть.
- Глаза дракона с вертикальными зрачками, способны видеть как незримые лучи, что испускают некоторые из руд, так и оттенки ауры, причем дракону для этого не нужно напрягаться как магу или человеку маски. Кошки и змеи, также по природе являющиеся волшебными зверями, имеют те же вертикальные зрачки, но в то же время...
Ставрас отдыхает, раскинувшись по полю на спине. Тяжелая драконья башка лежит на Шельмовых коленях. Тот смеется, почесывая под драконьим подбородком, заглядывает в желтые глаза с узкими вертикальными зрачками. Приходит лишнее воспоминание - когда Ставрас внутри него, он никогда не оставляет зрачки круглыми. На деле, в эти минуты очень хорошо заметно, что Ставрас далеко не человек. "Ты тоже" - мысленно делится Ставрас, - "у тебя глаза тогда сияют таким синим, какого не бывает у людей. И весь ты светишься. Мне нравится смотреть, а человечьими глазами не увидишь".
- Хребет дракона должен выносить попеременно вес тела дракона, когда тот в воздухе, или вес только крыльев, когда он на земле; последние же, невзирая на внешнюю легкость (особенно в сложенном состоянии), могут составить вплоть до трети от общего веса дракона. Вследствие сего хребет дракона утолщен у крыльев, и несколько при этом искривлен, что, впрочем, незаметно...
- Очень даже заметно, - тихо произносит Шельм.
Мак вскакивает на ноги, Мята вскрикивает, Корнелиус моргает, поднимая взгляд от пергамента.
- Старик, проснулся, да?! Живой, зараза, наконец-то, а?! - Тай, бледный и счастливый, грубовато высказывает общее для всех.
- Сутулится ужасно по привычке. В драконьем облике это нормально, а вот в человечьем... К вечеру плечи иногда болят, как каменные, трудно растирать. Шипит, кряхтит, ругается, смеется... а в уголках у желтых глаз морщинки от улыбок. И волосы без магии ни в жизни не причешешь. И отливают бронзой.
Замолчав, Шельм лежит тихо. Вскоре понимают, что он даже не думал просыпаться.
* * *
- Очи твои, о возлюбленный мой, что мед с гор Верлинских, что янтарь из лесов предгорных. Руки твои, о возлюбленный мой, сильней стальных оков, нежней шелков заморских. Уста твои, о мой возлюбленный, сладки как...
- Хватит, Ландыш! - Арлекин воет, закрывая уши, - ну хватит, ну серьезно, я все понял!
- Что сказать мне вам, братья мои? - вопрошает печально Ландыш.
Арлекин настороженно отнимает от ушей ладони:
- Ну, что-нибудь скажи...
- Пойдите, - восклицает Ландыш воодушевленно, - братья мои, пойдите в город дальний, в ноги падите, братия, возлюбленному моему, - Арлекин плачет, - скажите "Брат наш умирает от печали, зовет тебя, ступай, ступай к нему, ведь он изнемогает от любви"!
- Да, вижу я, как ты изнемогаешь. - Вольто является все так же тихо и бесцеремонно.
- Ларва, спаси, он стал плохим поэтом! - Полишенель, состроив жалобную мину, наглядно и старательно показывает Ларве нервно задергавшееся левое веко.
- Я тут причем, - с рассеянной улыбкой осведомляется у него Вольто, - Думать надо было. Вино лишь мудрых делает глупее, а дураков оно, как знаешь, совершенствует.
- Вот не надо, - немедленно оскорбляется Арлекин, - мое вино...
- Довольно о твоем вине, - устало прерывает его Ларва. - Ландыш... ты снова обманул меня, не так ли? Хотя на сей раз не по своему почину.
- Вольто, да сколько можно?! - Ландыш, мигом растеряв свое лирическое настроение, вскипает.
- Это я у тебя хочу спросить. Хотя, - маска прищуривается, - пожалуй, уже не у тебя.
Они являются, одетые в одежды, смутно похожие на церемониальные одежды масочников, но еще больше напоминающие бедные, пошитые из лоскутов лохмотья. На каждом и на каждой из них маска. Каждый и каждая склоняются в поклоне.
- Маски, я требую ответа. - Вольто тих, но голос его слышен ясно.
- Ларва, - доносится из разноцветной группы, и выступает сухопарый и прямой как палка Тарталья в черной мантии, - у масок нет оправдания проступку.
- Ничего, - ответствует на это Вольто, - я и не пожелал бы слушать оправданий. Но объясните мне - зачем? И почему сначала было не придти ко мне?
Они молчат.
- Маски хотят драконов?
Они молчат. Но выступает Коломбина:
- Прекрасный Ларва, - колокольчиком звенит она, и приседает в реверансе, - мой любимый алый кавалер так привязался к этим ласковым созданиям, что я не в силах была оставаться равнодушной. Прости девичье сердце, не гневись.
- Ты потеряла несколько десятков носящих твою маску, Коломбина. И ты зовешь их ласковыми?
- Вольто, - у Коломбины дрожит голос, но она с улыбкой вскидывает голову, - мои, погибшие виной драконов дети, в последний миг своей прекрасной, яркой жизни тосковали по этой недоступной красоте! Они простили бы - и я прощу за них.
- А ты, что скажешь, Скарамучча? Ведь твои потери были во сто крат страшнее.
У Скарамуччи долго нет ответа, но Вольто ждет, и воин произносит:
- Они храбрые воины, господин. Я никого из них не презираю. Ни от кого из них не побежав, я буду рад, однако, в них увидеть не недругов, а братьев по оружию.
- А ты, Палач? Ты первый преступил мои запреты. Да, по моей воле. Но ты был первым, кто узнал их, верно?
Палач в клюватой маске, черный, жуткий, выходит - маски расступаются пред ним.
- О чем ты спрашиваешь меня, Ларва?
- Почему, - Ларва встает на расстоянии руки от Палача, - маски так тянутся к драконам?
- Потому что мы любим их, - голос из-под клюватой маски доносится глухой, но мелодичный, - как полюбили некогда людей. Как любим все прекрасное. Но ты же сам знаешь это, Ларва. Разве ты не чувствуешь того же?
- Да, - кивает на это Ларва. - Но спрошу еще последнее. Вы до сих пор ни разу не говорили, что хотите их. Из-за чего?
- Они нас не хотели, - печально отвечает Изабелла.
- Допустим, хотя это уже спорно. Но двадцать лет назад был прецедент. Вы о нем знали, ваши люди - нет. Никто из вас не попросил, никто, о том чтобы я снял запрет...
- О чем ты? - вдруг прерывает его Ландыш и подходит. - Что за запрет?
- Ответить на призыв, - спокойно отвечает ему Вольто, глядя в его глаза. - Я запрещал масочникам слышать призывы мира, если он требовал запечатления с драконом.
- Как?! Почему?
- Я объясню тебе. Но прежде дай мне понять маски.
- А чего их, в сущности, понимать, мой дорогой?
Все оборачиваются на голос Арлекина. А тот стоит на голове на камне Вольто, жонглируя пи этом тремя чарками и тянет:
- Слишком все вежливые - я же говорил. Голубушка присядет в реверансе; Изабо пожурит - тихонько, нежно - и не услышишь; наш вояка Муччо на смерть пойдет, не рассуждая, стоит ли того; Доктор наш мыслит слишком широко, во временном порядке тоже - просто не станет возражать тебе немедля, и это может очень долго длиться; Тарталья ничего и знать не хочет, кроме прописанных законов, даже если написанное в них полнейший бред; Ковьелло все вывернет как хочет, ему даже не нужно будет возражать тебе; ну а Палач всегда лишь наблюдал, хоть и помог тебе в этой недавней авантюре. Никто из них ни в жизнь не возразит! Но, слава маскам - маски сделают по-своему. И это не так плохо, дорогой.
Вольто молчит, глядя на Арлекина. Потом, не отрывая взгляда, произносит:
- Ступайте все. Но возвращайтесь, если вам будет что сказать. Я не сержусь.
- А как насчет запрета? - уточняет Палач, не торопясь исчезнуть, когда все остальные маски разошлись.
- Пока что в силе, - отвечает Вольто.
- И до каких же пор?
- Пока Вольто Драконов не победит меня.
Кивнув, Палач уходит.
- Поди сюда, - Вольто устало опускается на землю возле ручья. - Ты весь горишь, умойся.
Ландышу, в самом деле, жарко, очень жарко, кружится голова, его шатает.
- Совсем ослаб, болезнь проникла даже в сны, - вздыхает Вольто, - это должно было уже закончится, но ваше шарлатанство сводит на нет мои усилия.
- Ты ставишь невыполнимые условия и хочешь, чтобы я просто принял их?
- Умойся, - опять вздыхает Вольто, - жарко же, - и сам зачерпывает из ручья, и плещет на свое юное лицо. - с чего ты взял, будто они невыполнимы? Я объяснял тебе, что если ты свободен от судьбы, то можешь и мои приказы скинуть, словно разомкнутые кандалы.
- Могу, - задумчиво кивает Ландыш. - Да, могу. Но твои нити далеко не кандалы, хотя ты очень этого боишься. Я понимаю тебя, я и сам боюсь кого-то принуждать твоею властью. Терпеть я знаю - это от тебя. Но если я выберу узы запечатления, при этом отказавшись от тебя, все рухнет - разрешай, не разрешай... Ты, Вольто, ты краеугольный камень Дель Арте, на тебе завязаны все нити. Мы, может быть, и будем связаны с драконами, но от Дель Арте мало что останется, не так ли?
- Ты прав, все верно. Я основа масок, болванка, из которой может выйти любая маска. Если меня нет, не будет больше ни одной из них... Но масочники тянутся к драконам и с этим больше ничего не сделать.
- Но почему так: или вы, или они? Ведь нет же! Вы же говорите, что сами полюбили их, а, Ларва?
- Но ты же слышал, что они нас - нет.
- Довольно трудно полюбить того, кто отказался от тебя, и все же они нас приняли!
- На наше горе - да.
- Но почему, - враз понижая голос с крика почти до шепота вновь спрашивает Ландыш.- ну почему на горе?
Вольто закрывает небесно-синие глаза. Из-под ресниц стекают две кровавые слезинки. Потом он снова поднимает веки, берет Ландыша за руку и тянет к обрыву плато, на котором каждый раз они встречаются. И говорит:
- Взгляни.
Внизу раскинулось синее море, россыпь волшебно-изумрудных островов, зеленый край материка - и город. По городу на каждом острове, а может, один город на все, Ландышу трудно об этом догадаться. Снуют лодки, сияют окна в каменных домах, стоящих прямо на воде, а нежно-розовый рассвет красит их стены волшебными оттенками.
- Они, - негромко вскрикивает Ландыш, - в масках!
Он удивлен - маски не носят просто так. Но вот плывут два Доктора Чумы, везет их, что забавно, некто в маске Вольто.
- Это не истинные маски, - Ландыш растерян и не знает - рассердиться на эту глупость или посмеяться.
- Конечно нет, - вздыхает Вольто, - мы ушли оттуда множество веков тому назад, они нас и не помнят.
- Это что, наш родной мир? - шепотом спрашивает Ландыш.
Он пробует почувствовать... хоть что-то. Но чувствует лишь только тоску Ларвы.
- Не наш, - говорит тот. - давно не наш.
Скажи, маленький Ландыш, ты думаешь, масочники не люди? Зря. Вы люди. Лишь одаренные сильнее прочих, только намного более чуткие к тончайшим явлениям природы, только отмеченные общим странным даром. И все-таки в конце-концов вы тоже люди.
Скажи, маленький Ландыш, если знаешь, а кто такие маски? Ты не знаешь. У тебя даже нет предположений. Не думал ты, что маски - это боги? Нет, не такие, вроде демиургов, этого Бога с Драконьим Ликом, например... Но тоже боги. Ежишься? А, Ставрас терпеть не может всяких паразитов? Вот то-то и оно, мой милый Ландыш. Вот то-то, бедный мальчик, и оно...
Когда-то люди были недалеки от бегающих по лесам зверей. Но любопытство было их чертой. Они всегда тянулись к новому, смешному, красивому и странному. И было это сильнее всего развито у магов. Если точнее - у шаманов. Иногда шаманы в день солнцестояния, в час бед, или когда просто душа у них горела, входили в транс и начинали говорить от лица духов леса или ветра - и просто духов, маленьких божеств, тоже не в меру любопытных иногда. Что это были за божки? Обрывки божественных материалов всего чаще. Мир был еще невероятно молод, строительных материалов вроде сгустков случайной магии, статической энергии, обрывков воли или же желаний, не пригодившихся при сотворение человека, витало много. Иногда они слипались и обретали... ну не то чтоб сразу личность. Просто желание любви приобретало магические силы - и огонь в кострах шаманов горел ярче, и вокруг него грелось чуть больше маленьких детей, если шаман просил у божества. Зачем было это шаманам, в общем, ясно, но для чего божки лепились к ним?
А очень просто. Это очень грустно - иметь желание, которого ты и не понимаешь. Иметь такие силы и не знать, куда и для чего их приложить. Уметь воздействовать - и ничего не ощущать. Кроме того, они себя не знали. Они были просто аморфные обрывки живого мира, никому не нужные обрывки. Очень обидно это - быть ненужным, потерянным, покинутым. Похоже, тот демиург был творческой фигурой, но удивительным растяпой. Или просто ставил какой-нибудь чудной эксперимент.
Люди умели чувствовать и знали, зачем им силы, данные божками. Люди звали божков и были благодарны им.
Божки им тоже были благодарны. Они все чаще выбирали человека под стать себе и оставались с ним и днем, и ночью, не желая расставаться. Люди сначала различали все же их и себя - и одевали маски, словно чужое, не свое лицо, когда хотели показать "Это не я, это мой маленький божок вам говорит". Божки не были против - о, напротив, они были в восторге! Очень тяжко - мечтать о том чтобы понравиться кому-то, даже лица при этом не имея. Больше всех страдала божество-голубка - Коломбина, всегда старавшаяся выбирать себе самых красивых мальчиков и девочек, - и добавлявшая им лишней красоты. А тут люд решили подарить им собственные лица! Божества не были против. Так и появились первые масочники - медиумы, люди, с рожденья одержимые бесами и демонами, как потом сказали.
Нет, счастье длилось долго. Маски были особенными, но довольно мирными божками, а в мире было много нечисти, которой в подметки не годились Скарамуччи, даже на пару с Вольто и Баутой. Из-за одной из них вошел в Дель Арте Доктор.
Как-то один из демонов наслал ужасный мор на десять стран, и этот мор назвали Черной Смертью или Чумой. И был особый доктор - не масочник, просто хороший врач, чуть-чуть святой. И он ходил по городам, лечил больных, и масочников тоже. На масочников только начинались гонения - люди в ужасе без разбора гнали всех, кто был хоть как-то связан с колдовством. Но доктор вылечил больного Вольто, а когда дом, где жила семья, отчаянные головы решили поджечь подальше от греха - погиб, пытаясь спасти малютку-Изабеллу от огня.
В то время в мир вернулся Демиург, гулявший пять веков неясно где, вернулся, призванный молитвами людей, и ужаснулся на разгулье бесов. И даровал людям власть изгонять бесов из мира Своим Именем и Силой. А также проклинать всех колдунов.
Доктора люди прокляли за то, что знался с одержимыми. Ему не было места в человеческом Раю, куда сходились души праведников после смерти, но и в Аду его не ждали - не был грешен. И тогда Вольто - не спасенный масочник, а Маска, сделал его одним из них, Дель Арте. Вот только Доктор больше не умел лечить - ведь так или иначе, а лечил он, но только травами, а также Словом Демиурга, а отлученный, оказался бесполезен. Но его мудрость - человеческая мудрость, была ценнее исцелений. А лечил неплохо и Баута. Доктор же занялся вопросом погребений для масочников, отлученных от загробной жизни простых людей. А что поделать?
Нет, масочники еще долго продержались. Но все-таки однажды их осталось так мало, что Дель Арте испугались и рассудили: а не будет ли нам лучше в любом другом из множества миров? Если подумать, этот мир чужой нам. И маски увели своих людей в другой мир. А потом опять в другой. И снова в новый. Спросишь, почему?
А потому что - так или иначе, а маски оставались тем, чем были - отверженными силами природы, обрывками, ошметками энергий, не получившими своего места в сотворении родного мира. Где же получить его в других мирах, где все давно приведено в порядок, все лежат по своим полочкам и на пришельцев смотрят, просто как на наметенный звездным ветром сор?
Нет, иногда их принимали хорошо. Они были прекрасны, эти люди, благословленные богами от рожденья, прошедшие горнило испытаний, врожденные волшебники и маги, просто талантливые души... Конечно же, порой их принимали. Им предлагали волховать для местных, просили быть жрецами, умоляли поговорить с богами, если люди сами теряли с ними связь. И люди маски, истосковавшиеся по любви и миру, вступали в ордена, служили местным демиургам, принимали в свои измученные бесконечными скитаниями души других божеств - и демонов, неважно... И маски разлетались кто куда, отверженные - вновь отверженные - теми, кого успели полюбить всем существом. И некого было винить - ведь маски сами влюблялись в эти новые миры, сами ласкались к демиургам как сироты ласкаются к приемным матерям. И оставались не у дел - снова и снова. И больше всех грешила этим Вольто - чистая маска, бывшая когда-то сгустком энергии и даже без желаний - просто сырьем для мира. Ей хотелось, всегда хотелось иметь форму. Коломбина имела форму, Арлекин имел конфликт, Нежная Изабелла была чувством, Тарталья был структурой в своей сути, все были чем-то... Вольто был ничем. И потому его считали беспристрастным. Еще он мог отнять любую форму, творил на уровне первичного материала - так невыразимо глубоко, что без сомнений считался несравненным среди масок... Сам же Вольто мечтал о форме, как дитя мечтает о любящей семье, в которой строгий отец сказал бы ему каким надо быть, а мама ласково журила за проступки. Он был всем и ничем. И это было больно.
И Вольто соблазнялся легче всех - на заключение союза по любви, - но вновь и вновь оказывался брошен. Ни разу не нашлось такого демиурга, который смог бы придать форму Вольто.
И в этом мире Ларва запер свое сердце и запретил себе лепиться к людям. Он дал народу маски их Совет, но отказался входить в душу человека, ведь, чувствуя, намного легче соблазниться и снова полюбить.
Мир был прекрасен. В нем был загадочный и молчаливый Демиург, много божеств поменьше - и драконы. Драконы, родственные маскам до того, что почти сразу маски стали интересоваться - а еще больше интересовались люди маски, почуявшие близкое тому, к чему они уже давно привыкли. И Ларва понял - все будет как раньше. И когда мир с улыбкой предложил первому масочнику первого дракона... Вольто велел не отзываться. Никогда.
- Третье испытание, значит, да, Ларва?
- Да.
- Выпить твоей воды?
- Что? - Вольто удивленно оглядывается на Ландыша и тихо, полузадушенно смеется, - ты считаешь, что забывал из-за того, что пил отвар из ландыша и арлекиново вино?
- А разве нет? - Ландыш сконфужен.
- Нет, - печально улыбается ему чистая Ларва, - это было просто, чтобы поддерживать тебя в болезни, вот и все. Чтобы заставить тебя позабыть все что угодно, достаточно простейшей моей мысли.
- Последнего ты мог не говорить, - ежится Ландыш.
- Ты же утверждаешь, что мои нити для тебя не кандалы, - Вольто отходит от обрыва. - Но умыться тебе, пожалуй, все же стоит. Освежись. Смой с кожи яды, привнесенные болезнью, дышать станет намного легче.
- Да, спасибо.
Ландыш споласкивается, скинув свою рубаху. Вода как лед и руки коченеют, прежде чем он готов признать себя хоть сколько-нибудь чистым. Вольто понимает, и плещет воду на его лицо и плечи, та греется прямо в руках у маски. А после, не найдя своей хрустальной чаши, предлагает Ландышу воду прямо из ладоней. И Ландыш, не раздумывая, пьет.
* * *
Чем может пахнуть Радужный Дракон? Возможно, сталью чешуи, возможно, камнем мертвых кладок, возможно, вереском с полей, не знавшем звонких песен пчелиных крыльев... чем угодно может. Чем пахнет Радужный Дракон? Чем пахнет Ставрас?
Александр очнулся, но выглядит это странно. Он тих, он ничего не говорит и никого не хочет видеть. Он не позволяет приблизиться к себе ни одному из масочников, впрочем, те сами не идут. Даже у Мака внезапно нашлось дело под Холмом.
Драконы ничего не понимают. Бом с Бимом прибежали поиграть в саду Аптеки, что-то пряча от своих "родителей", потом пошли наверх. Алекс лежал с открытыми глазами, совсем один. Он улыбнулся Бому, просунувшему голову в окно, обнял подползшего под бок теплого Бима и, кусая губы, начал шептать как рад увидеть их. Ребята испугались и позвали на помощь "маму Дирлинлильтс".
Дирлин пришла, стала болтать, выгнав из спальни малышей, попробовала накормить больного, прозрачного, словно истаявшая свечка, шута, но тот неловко отшутился, сказав, что есть не хочет. У него в глазах застыл вопрос, который он не пожелал задать Дирлин.
- Шельм, он вернется, - обещает девушка-дракон, - он обязательно вернется, вот увидишь! Он жить не может без тебя!
- Что, и он тоже? - горько смеется Арлекин и замолкает, не отвечая ничего на все вопросы.
Просто лежит и шепчет еле слышно:
- Лаванда, чай на травах, травы из аптеки, вереск, гроза, запекшаяся кровь...
Он может поручиться за любой из этих запахов, но он никак не может составить описание, в котором присутствует все то, чем пахнет Ставрас. Да полно, пахнет ли всем этим Ставрас? Или всем этим пахнут его вещи? Да и не пахнет Радужный лавандой. Лавандой пахнет мазь, которой Шельм еженедельно смазывает кожу перепонок. И вереском пахнет не он, а сны, в которых вереск - неотъемлемая часть. А Ставрас, чем он пахнет? Шельм не помнит. И не уверен, что имеет право об этом вспоминать. И Шельму больно.
Потом приходит Эрнестримомлильс.
- Мак попросил тебя умыть, - с преувеличенным весельем рапортует он Шельму, - а потом переодеть. Так что давай-ка...
Умывали Шельма вместе с Дирлин, смеявшейся над Шельмовым смущением - а что поделать - сам он рук поднять не мог. Бом с Бимом тоже были где-то рядом, ужасно тихие, но обратить на это внимание драконы не успели.
- Теперь одежда, - улыбнулся Эр. - Мак говорил, она у нас на стуле, так, а где стул? Стул, выйди-покажись!
Дирлин смеется, вытирая голубые волосы шута. Она просто невероятно рада, что тот выжил, ей хочется подняться в небо и плясать на струях западного ветра, и трубить от счастья. Правда, между прочим, она еще подозревает, что влюбилась, но это к делу не относится, не так ли?
Шельм, кажется, уже слишком устал, чтобы о чем-то даже думать. Он почти спит на руках у Дирлинлилльтс и больше не бормочет о запахах, которые всегда кружили вокруг Ставраса - помимо еще одного, о котором шут, похоже, попросту забыл.
- Они сожгли его, - Эр выглядит невероятно удрученным, и в тоже время ему хочется смеяться.
- Кого? - пугается Дирлин.
- Стул. И одежду, - в руках у Эра голубая туника в черных жженных дырах, или, может, скорее черная дыра от некогда голубой туники шута.
- Достань скорее что-нибудь из сундука, Эр, не тупи. Шельм почти спит.
- И не почти, а спит, - Эр усмехается, потом грустнеет, - зря он...
"Не надо" - мысленно одергивает его девушка.
"Ага".
Он достает из сундука рубаху. Рубаха Шельму явно велика, к тому же, запоздало понимает Дирлинлилльтс, она отнюдь не свежая. Но Шельм вдруг начинает улыбаться, что-то шепчет, и утыкается носом в длинный рукав.
- Чего он? - не понимает Эр.
"Радужным пахнет. Это же его рубашка, дурья твоя башка!"
"И хорошо! Смотри, как он повеселел".
"Ну ладно, пусть"...
- Вереск, - бормочет Шельм во сне, - запекшаяся кровь и свежий пот. Лечебная ромашка, тысячелистник, зверобой, шалфей... Чай, ветер, дождь, гроза... и солнце. Солнце... Солнце, гроза... Он пахнет радугой.
- Ага, - кивает Эр, - а еще Шельмом Ландышфуки.
Кому как не драконам это знать?
* * *
Вокруг светло и ярко.
- Вольто!
- Что, Александр? - Вольто даже не оборачивается, чтобы взглянуть.
Он уже знает.
- Я вспомнил его запах.
- Поздравляю. Ну что ж, прощай...
- Мне снова подсказали.
А вот тут он оборачивается, измученный, но гневный:
- Я запретил им даже приближаться!
- Драконы, Ларва. Дали мне рубашку и подсказали то,чего я, не то что бы не помнил, а не понял.
Ларва бледнеет, хотя уж куда бледней, и глухо отвечает:
- Хорошо. Похоже, этот мир вас очень хочет. Четвертого захода я не буду от тебя требовать - все, в сущности, понятно.
- Но я не отказался от тебя.
- Еще откажешься. Впрочем, уже...
- Нет, важно. Маска, ответь мне на мои вопросы, - Ландыш подходит к нему близко-близко, смотрит в его глаза.
- Спрашивай, масочник, - печально улыбается в ответ внезапно сильно постаревший Вольто.
Они стоят на продуваем ветрами горном плато. Над миром светит солнце и золотит весь этот мир вокруг. Они стоят друг против друга - юный голубоглазый, голубоволосый человек, и древний бог с тем же лицом, с выцветшими глазами и волосами сплошь седого серебра. Древняя фаза ритуала посвящения "Маска, ответь мне и прими меня" звучит насмешкой над трагедией Дель Арте.
- Если ты запретил запечатлять Драконов, то почему запечатлились Мак и Эр?
- Я на мгновение отвлекся, упустил их, а мир воспользовался этим, вот и все.
- Но Арлекин что-то сказал про авантюру, в которой принимал участие Палач?
- Палач, возможно, и был в курсе претензий мира на твоего друга Макилюня, но я не знал.
- На что же ты отвлекся?
- В ту ночь я сам родился в этом мире.
- Почему? Если решил, что делать этого не будешь?
Ларва вдруг запинается. И тихо, но твердо отвечает:
- Я всегда приглядываю за новорожденными. Когда ты решил родиться, я увидел твою душу и то, каким ты вырастешь однажды. И я... не устоял.
- Не устоял?
- Просто влюбился в тебя, Александр.
- Что?!
Недавно прошел дождь. Они стоят, вокруг сверкают капли - на траве, листьях немногочисленных растений, на песке. Они стоят и смотрят друг на друга.
- Ну, - усмехается на ужас Шельма Ларва, - так как может влюбиться только маска.
- Примерно так же, как дракон, - пытаясь придти в себя, копирует усмешку маски Ландыш.
- У дракона хотя бы тело есть.
- У тебя тоже. Мое тело.
- Да. Есть. Последние минуты, - и как будто поддавшись некому порыву, маска резко притискивает Ландыша к груди и очень тихо шепчет, - я люблю тебя, дитя мое. Тебя и этот мир. И твоего несчастного дракона - он так молод, что ничего еще не понимает, но верь ему, он не оставит тебя, Ландыш...
- Маска, ответь мне на мои вопросы!
- Спрашивай, масочник, если еще остались.
- Зачем ты оживил Бима и Бома, и Руби, и Сапфира?
Они шепчут, не видя лиц друг друга.
- Все драконы по сути - магия этого мира, сгустки силы, такие же как маски, но сложней. Там в яйцах, томились сущности, которым не дали жизни, формы и любви. Они могли все это получить. Мог ли я отказать, если я знаю, что это значит?
- Вольто, а когда ты бросишь меня из-за своих страхов, кто будет оживлять их? Если маски медленно разлетятся кто куда? Если Дель Арте перестанет быть. что будет с этими детьми, скажи мне, Ларва?
Ларва молчит. Маска растерян. Трется носом о щеку Ландыша.
- Ответь мне, маска!
- Я... я не знаю, что сказать.
- Ты нужен миру.
Шельм чуть отодвигается и смотрит в свои же снова юные глаза:
- Ты нужен мне, нужен драконам. Ты и маски, не только масочники, понимаешь, Ларва? И, знаешь... Ставрас тебя любит.
- Да... ты мне говорил уже об этом, - растерянно бормочет Вольто.
Шельм твердо кивает:
- Ты остаешься, Ларва? Ты примешь меня, маска?
- Да, приму.
- А моего дракона?
- Да, приму.
И Вольто улыбается с надеждой. Первой надеждой за бессчетные тысячелетия. В глазах - нечеловечески синих и ярких - светятся радость и восторг. Ларва прекрасен в это мнговение как могут быть прекрасны лишь боги или маленькие дети.
- Мы... больше не увидимся? Вот так? - Ландыш вдруг спрашивает совершен но другим тоном, тоном расстроенного мальчика, который не хочет расставаться с близким другом.
И Вольто улыбается ему:
- Так - вряд ли.
- Просто почаще в зеркало смотрись! - влезает Арлекин.
- И ты туда же, - беззлобно огрызается Икуф.
- Шельм, - спрашивает Вольто, улыбаясь. - не передашь дракону кое-что?
- Конечно, - удивляется Икуф, - а что ты хо...
- Разврат, какой разврат! - смеется Арлекин, лукавый и смущенный, стараясь не глядеть на поцелуй.
И целый мир сияет солнцем и росой. Они стоят - уже не в том мире, отвергшем нежеланных своих детей, а на Драконьем Пике, в месте, что потом назовут ландышевым плато, и над ними сияет радуга.
~Да, это пафосный конец~
^___^
^___^